Читать книгу: «#ЯЗемля»

Виктор Попов

Шрифт:

Книга издается в авторской пунктуации и орфографии.

Редактор Людмила Городная

Дизайнер обложки Ника Коваленко

Дизайнер обложки Дмитрий Антонов

Шрифт на обложке Дмитрий Антонов /Студия дизайна Синяя кривая

ISBN 978-5-0062-9905-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Piano Concerto No. 23 in A Major, K.488 – II. Adagio.

W. А. Mozart

A Whiter Shade of Pale

Procol Harum

A Day in the Life

The Beatles

Dauðalogn

Sigur Rós

I

А вы не знаете, где здесь стреляют?
Туда пока нельзя.
Вы инструктор?
Я убиваю и спасаю людей.
Что делаете?
Я сапер. Ты?
Я учитель. Учу.
Стреляешь зачем?
Как вас зовут?
Я – Луна.
Тогда я – Земля.
Договорились.
Это?
Позывной.
Прозвище?
Позывной.
И кто вас так «позывает»?
Те, кто еще жив.
Друзья подарили сертификат клуба. Не смогли прийти.
Первый раз?
Я сама ни за что сюда бы не пришла.
Тебе понравится.
Я против оружия.
Только пистолет?
Здесь написано три вида.
Ружье и винтовка – длинная галерея. Пистолет – короткая.
Так вы инструктор?
Я сапер.

Разве саперы стреляют?

Должны уметь.
Саперы взрывают? Верно?
Взрывает мина.
Но вы же ее ставите?
Ставит война.
Но вашими же руками?
Я служу.
Стране?
Войне.
Но войну же кто-то начинает и заканчивает…
Война не заканчивается.
Но есть же мирные договоры и…
Она уходит.
Я и говорю…
Уходит в другое место…

Ему нравился запах ее пота, и не первые едва уловимые носом капельки, но поздняя, истекающая потоком влага, которую она всякий раз до встречи с ним торопилась смыть. Перестала. И даже стала находить в ней удовольствие.

Чему удивляться?

Ведь и это второе, чудаковатое имя она получила от него, от его позывного «Луна», став вопреки тому как устроено во Вселенной его неразлучным спутником.

Земля открывает флакон. Пара капель – не больше. Предпочтение легкому, ненавязчивому цитрусу осталось. Он не пытался его отменить. Он любил ее всякую: и мытую, благоухающую, и не очень. Эта порой обижающая Землю всеядность касалась и макияжа, и прически, и одежды – всего того, что она каждое утро тщательно выбирала, зная, что не получит хвалебных слов и восторженных взглядов. Лун (Земля пользовалась данной только ей привилегией сокращать позывной до невозможного в обычной грамматике мужского рода) в этом смысле был холоден, обжигая прикосновением, иногда совсем мимолетным. Так, он любил на ходу, ни с того ни с сего коснуться ладонью ее плеча, от чего она и спустя многие годы слегка вздрагивала, чувствуя, что готова по первому зову сойти с орбиты и отправиться с ним хоть в другую галактику, если он вдруг захочет.

Впрочем, хотел он, будучи вне командировок упертым домоседом, конечно, иного, оставаясь, по выражению мамы, «возмутительно спокойным» в самых что ни на есть нервных ситуациях. Эта ничем не нарушаемая флегма сапера выводила из себя и отца, который находил в ней высокомерие, смешанное с безразличием.

И у кого?

Старшего сержанта без высшего образования, всего-то замкомвзвода, даром что с боевым, не паркетным иконостасом на груди.

Но кого таким иконостасом в Этой стране удивишь, еще и в такое время! Вопрошал всякий раз отец с ноткой профессорской брезгливости, и мама кивала ему в ответ. Дочь во всех смыслах не с тем связалась, подытожили однажды оба и убыли на пенсию в один из спальников Рима, в таунхаус с виноградом по забору и парой абрикосов в крошечном садике. Имелся еще дом-бунгало в пять комнат на побережье, в Сперлонге, неподалеку от виллы Тиберия. Полгода город, полгода море. Убыли как в изгнание. Правда, оставив Земле квартиру на Фрунзенской, в цековской брежневке, в которой с того времени не появлялись, предпочитая редкие визиты дочери с внуком, Ванечкой, радуясь, что зять, помимо служебных командировок, был однозначно невыездной.

Земля же, оставаясь без Луна, как и положено, чувствовала себя какой-то ущербной половинкой, неуютной и никому не нужной. Она ценила Италию только за посещение местных пиццерий и пекарен с их чиабатами и багетами, которые с максимальным приближением воспроизводила затем дома, исключительно ради эксперимента. Лун любил московский 100% ржаной с тмином и никогда не спрашивал, «как там», и Земля ничего не рассказывала, зная его отношение ко всем «отъехавшим». Восторженные рассказы Ивана о Риме и окрестностях он терпел с дежурной улыбкой и не переспрашивая, и она понимала по его лицу, что он не разбирает в болтовне сына ни слова, вырезав из своей жизни отъехавших, как они вырезали его. Лишь однажды, уже после ухода от Федералов к Музыкантам, Лун упомянул Рим, но Рим третий.

Они были на Триумфалке, качали сына на недавно появившихся качелях и говорили о будущем семьи, незаметно уйдя в далекое всеобщее прошлое. Земля, будучи «училкой», охотно удовлетворяла интерес Луна, порой давая бесплатные уроки, которых он никогда не просил, но выслушивал не перебивая. Вот и тогда высказанная кем-то из его новых сослуживцев мысль о Третьем Риме превратилась в ее получасовой монолог о Москве со всеми причитающимися старцами, великими князьями, посланиями и сказаниями, после чего Лун снял Ивана с качелей, усадил себе на шею и, глядя на вырывающийся из тоннеля поток машин на Садовом, отсчитал, почти не делая пауз между словами.

Первыйвторойтретийчетвертыйпятыйшестойседьмойвосьмойдевятыйдесятый…

Бабочка. Похожа на белянку. Но много больше обычной. Летит на Москвой-рекой. Перелетает Крымский мост. Метро «Парк культуры». Храм. Уходит с Комсомольского проспекта в хамовнические переулки. Парит над похожими на кладбищенские оградками придомовых скверов. Задерживается у крайней к парку Трубецких элитной брежневки, делает круг над девушкой, стоящей у альпийской горки, и летит дальше над прудами парка мимо причудливых, похожих на доменные печи домов прямо до Спортивной. Перелетает Третье кольцо и МЦК. Зависает над Лужей. Долго-долго кружит над стадионом. Невысоко. Едва не задевает прозрачный козырек над трибунами. Снова река. Метромост. Бабочка садится на несущие конструкции. Встречает и провожает пару поездов и срывается на Воробьевы горы. Деревья, кусты, опавшая листва, всяческий пакетно-бутылочный мусор. Ручей на склоне. Крохотный пруд метр на метр глубиной по щиколотку. Камни, опавшие листья, ветки. Бабочка садится на камешек и складывает крылья. Одна из веток на дне шевелится. Рак. Ползет к бабочке. Высовывается на половину из воды. Она то открывает, то закрывает крылья. Словно говорит. Неразборчиво. Как и все бабочки.

Так, так… Рака зовут Федя. Она просит у него прощения.

За что?

За то, что улетает. Навсегда улетает от него. Больше не прилетит.

Между ними отношения? Как вышло?

Бабочка и рак.

И она-то понятно. Но он-то как сюда забрался?

И правда, улетает. Не дав Феде и слова сказать. Рак вылезает из воды, касаясь ее только кончиком хвоста. Смотрит бабочке вслед. Вертит клешнями. Усы ходуном как бешеные. Видно не знает, что делать. И вдруг… свистит…

Да, Федя свистит бабочке вслед. Свистит! До прокипевшей красноты свистит! Вода в пруду от хвоста-кипятильника вскипает и…

Демо резко открывает глаза и сразу жмурится. Утро. Далеко за рассветом. В ушах звон и верно не от Фединого свиста. Хотя поди разберись от чего. Медленно, прикрываясь ладонью, открывает глаза и смотрит на небо. Ни облачка. По крайней мере над ним. Переводит взгляд на часы. Восемь двадцать. И сразу, пока не поздно, броском отматывает сознание назад: 20.00 прошлого дня. Начало вечеринки в Подвальчике. Плюс минус полчаса. Скорее позже, но не суть.

Итак, от чего? От свиста или от бурбона, Олд фешн и Негрони?

Три круга.

Следом Расти нейл. Пара порций. Нет, три.

С чего вдруг Расти-то?

Год с лишним не пил. Опять бурбон. Двойной. Другой. Мейкерс марк, да.

А первый был?

Да, хрен с ним какой-то ходовой, коктейльный… Следом скотч. Опять двойной. Островной. Не Лафройг… Не, не вспомнить, что именно… Торф во рту. Это точно. Потом, потом…

О господи, водка-то здесь причем?

Одна, две, три, четыре, пять и… И точка. Дальше – пустота. Дальше бабочка и рак. Федя.

Господи, почему Федя?!

Да, потому же, почему водка после островного…

Демо вздыхает и осматривается.

Где это он?

Длинная, уходящая в обе стороны траншея. Он лежит поперек. Как раз на его метр восемьдесят. Глубина пара метров. Где-то и больше. И не откопана людьми, а так, словно землю разорвало при землетрясении. Неровные, кочковатые стены. Нет следов работы человека. Только кое-где выходы коммуникаций. Не то канализация, не то вода.

Кто их разберет?

Местами из земли идет дым. Скорее пар. Теплый и резкий на запах. Смесь серы с чем-то. Вонь не то чтобы задохнуться, но приятного мало. И…

Демо замирает. На противоположной стене бабочка. Из сна. Но наяву. Или он еще спит?

Нет, не спит. Демо с усилием приподнимается. Голова кирпичом, затекшее до боли в каждой косточке тело. Но бабочка, словно уловив его желание, перелетает на его сторону. Она садится чуть выше головы Демо, слева, можно дотянуться рукой и окончательно понять, реальность это или наваждение. Демо тянется к ней рукой. На полпути бабочка вспархивает и, зависнув над Демо на пару секунд, улетает прочь.

Обманула. Как рака. Как Федю.

Демо встает на четвереньки. Опираясь руками о стену, на ноги. Роста, чтобы точно понять, где именно он находится, тем не менее не хватает. Чуть, малость, но не хватает. Еще звездочки в глазах и того гляди вырвет. Стоит на месте с минуту, тяжело дыша, собираясь с силами. По ходу дела проводит досмотр карманов брюк и толстовки. Есть хорошие новости. Кошелек, паспорт, телефон – все на месте. Налички ноль, но все карты целы. Наличка наверняка ушла на чаевые. Паспорт его. Телефон даже не сел за ночь.

Теперь понять, как отсюда выбраться.

Вопрос не из легких. Не глубоко, но хорошо бы ступеньку повыше. Осматривается. Замечает метрах в десяти выглянувшую на свет божий чугунную трубу. Удобно будет встать и подтянуться.

Идет, утопая в мягкой почве по щиколотку, покашливая от испарений, усиливающих тошноту. Подойдя, долго примеряется, но таки встает левой ногой на трубу и хватается руками за верхний край траншеи. Асфальт мягкий и теплый, словно только-только постелили. Демо несколько раз глубоко вдыхает и подтягивается, что есть силы оттолкнувшись ногой. Не без труда, с второго раза вытягивает тело на поверхность. Отжимается от земли. Встает на ноги. Осматривается. Старая площадь. Ильинский сквер. У метро. «Китай-город» с его бесчисленными входами-выходами. Трещина, из которой он выбрался, идет по границе проезжей части и сквера в одну сторону до Китайгородского проезда, а там, может, и до самой Москворецкой. В другую – по Новой площади, мимо Политехнического до самой Лубянки, расширяясь местами до нескольких метров. Людей для этой местности и времени суток немного. А те, что есть, почти сплошь на самокатах, досках и велосипедах. Для этой братии рановато. Кучкуются по видам. Скейтер на лонгборде проносится мимо Демо, едва не сбив его. Маневр секундами позже повторяют несколько самокатеров, похоже, устроивших спуск на скорость, заставив Демо произнести первые за утро слова вслух.

Оху… е какие-то!

Мрачно, но без особой злобы ругается Демо и едва успевает избежать самокатера, пронесшегося мимо него по левую руку. Такое впечатление, что его никто не замечает и не сбивает лишь по чистой случайности.

Так, кто здесь сон? Бабочка и рак или он?

Конструирует Демо вариацию на Чжуанцзы, с удовлетворением отмечая, что голова, несмотря на вчерашнее, работает, если способна еще на такое творчество.

Демо отходит к траншее-трещине, надеясь, что и следующие Оху… е его не заденут. Сработало. Проносятся мимо. На этот раз три бэмиксера в фуллфейсах, но с одной, а не с двух сторон. Не так голова кружится. Бог с ними. Пускай катаются. Что с них взять. Поколение колес, иконы смартфона и исключительного, лишенного слова «нельзя» счастья. Демо только бы добраться живым до дома, залезть под душ и поправить здоровье между делом. Дома есть, конечно, чем. Без изысков Подвальчика, но они сейчас и не нужны.

Как идти? Или ехать?

Нет, лучше идти. Прогнать кровушку по телу. Полезно, хоть и тяжко. Водички по ходу можно взять. Надо только перебраться на ту сторону трещины. По Маросейке и Покровке. Свернуть на Чистые и переулками выгрести к дому на Садово-Черногрязской.

Составив маршрут, Демо отряхивается, насколько можно, сбивая пыль и землю с одежды и обуви. Натыкается на что-то еще в кармане. Наушники. Даже они, вечные потеряшки, на месте. Невиданно. Обычные, проводные. Беспроводные не жильцы – теряются на третьи сутки. Эти надежнее. Еще и на удивление удобно сложены. Понятно, до Подвальчика складывал. Не надо тратить силы и нервы на распутывание. Подрагивающими пальцами закладывает их в уши, присоединяет к телефону, открывает музыку, но после недолго раздумья, так и не выбрав, возвращает наушники в карман. Слишком шумно в голове. Нечего добавлять. Того и гляди расколется.

Оху… е продолжают сновать мимо Демо с завидной периодичностью, добавляя головной боли и ускоряя желание уйти в места, где их будет по крайней мере меньше. Но, бросив взгляд на Лубянский проезд и начало Маросейки, Демо понимает, что легче в этом смысле если и будет, то ненамного. Про Покровку и говорить нечего. Там им сам бог велел. Наверняка заполонили всю безбрежную седовласую плитку и устроили межвидовой сейшн.

Чей-то вдруг? Фестиваль какой? В такую рань?

Машин почти нет. Как вытеснили. Одни колеса других. Тут как тут и Братья. Так Демо называет полицию и иже с ними, припоминая не без иронии известное «Работайте…», всякий раз каясь, что, возможно, в этом случае она лишнее.

Братьев тоже больше обычного. И также кучкуются по разделам: здесь менты, там гвардия. Но Оху… м ни те, ни другие не мешают.

А чего они нарушают, чтобы им мешать?

Спрашивает себя Демо, и сам же отвечает.

Ничего.

На этом Демо завершает тягостные для его состояния размышления и чуть, в два шага разбежавшись, перепрыгивает трещину, удачно, без потерь для мышц, суставов и одежды, приземлившись на образованную разломом смесь газона, бордюров и асфальта. Задерживается. Еще раз отряхивается и с видом человека, заметно больного и потрепанного, но четко знающего, что ему нужно, одним махом пересекает Ильинский сквер и Лубянский проезд, вступив на оккупированную Оху… ми и Братьями Маросейку.

Марк всматривается в Патриарший. Берег со стороны Ермолаевского. Марк не верит своим глазам. Им нельзя поверить, но приходится.

Это кит. В Патриаршем пруду. Кит. Горбатый, кажется.

Красного диплома МГЮА и аспирантуры по истории государства и права с дисером, выходящим на предзащиту, не хватает, чтобы переварить факт, простейший, но невозможный в его системе координат. Марк не должен был здесь оказаться, но родная Спиридоновка с утра забита людьми на колесах всех мастей. Скейтеры навскидку преобладают. Марк никогда не видел их столько в одном месте. Вот и решил, дабы не петлять дворами, идти к Садовому через Патриарший. Там показалось свободнее. Да и пути дворами он к стыду своему не знал, с детства как мальчик очень правильный предпочитая основные дороги. Но уже на входе в Большой Патриарший он понимает, что ошибся. Полный аншлаг. Все те же. Фристайлят в оба тротуара. Снуют туда-сюда по проезжей. Решив уже не изменять маршрут, Марк, преодолевая заслоны и то и дело вжимаясь в бордюры от нарезающих вокруг пруда великов, с завидным упорством попавшего в невиданный переплет книжного мальчика движется к заветному Садовому. И вот в каких-то пяти шагах от Крылова дергает его глянуть в сторону воды.

И получите, Марк Флагов! Получите!

И ведь самое страшное даже не то, что он видит кита в Патриаршем, но то, что, судя по окружающим, никто, кроме Марка, его не наблюдает.

Какое-то время Марк пытается по вскормленной юрфаком привычке бороться разумом с бессознательностью русской жизни, но тщетно. Это кит. Это Патрики. Это то, чего не может быть, но есть. И закон тут не поможет. Нет такого закона. Запретить где-либо появляться можно человеку, но не киту. Оказавшись в Патриаршем, кит ничего не нарушает. По крайней мере, нормы, запрещающей китам плавать в прудах, Марк не знает. Впрочем, административное право не его вотчина. Может, он чего и пропустил в студенчестве.

Навести справки у коллег? О чем? О правоспособности и дееспособности китов? И расписаться тем самым в сумасшествии?

И ты его видишь!

Кричит вдруг кто-то Марку в правое ухо, и тут же на его голову обрушивается удар.

Бьют, как оказывается, тонкой, гибкой палкой, больше похожей на толстый, не очищенный от коры прут. Оглушить такой не получится, а вот выпороть – самое то. Зачем ею бить по голове средь бела дня, не ясно. Марк отскакивает в сторону, инстинктивно поднимает руки, но второго удара не следует. И не предполагается.

Девушка. Моложе Марка, но ненамного. Длинное в пол желтое платье-балахон. Босая. Короткая, под ежик, стрижка. Пластырь телесного цвета на лбу. Ни грамма макияжа. По крайне мере, так кажется. Убирает палку в боковой карман зеленого рюкзака из экокожи. Улыбается. Будто не ударила, а поцеловала. Марк, морщась, трет ладонью затылок. Не столько больно, сколько непонятно, что происходит.

Вы с ума сошли?!

На Чистых такой же.

Кит?

Ну не ты же. Вчера.

Хотите сказать…

Пришла проверить. И там, и здесь никто, кроме меня. Ты первый…

Этого не может быть.

Девушка вместо ответа поворачивается к воде. Марк идет вслед ее взгляду с надеждой, что все за эту минуту изменилось, но нет – кит плывет как ни в чем не бывало прямо на них.

Этого или на Чистых?

Обоих.

Ты же видишь.

Этого не может быть.

Ты дурак?

Я?!

Горбатый. Я проверила. Рисунок хвоста у каждого свой.

Тот же?

Смотри, я сфоткала.

Марк подходит и с минуту оба сравнивают хвосты. Идентичны. Хотя и нет полной уверенности. Нужен специалист.

Чушь какая.

«Этого не может быть»?

Я хочу сказать…

Что?

Ладно, примем: он есть. Здесь есть. Но это не значит, что он и на Чистых есть. По крайней мере, тот же.

Я дура?

Вы сказали. Не я.

Выкать перестань. Достали все. Живете по документам, по отчествам… Ты, мама, папа, брат…

Мы не знакомы.

Белла.

Марк. Очень приятно. Я…

На Чистых он же!

Мы не можем утверждать наверняка.

Правильный, прямо тошнит… Ладно, я пойду…

Вы, то есть ты… на Чистые?

Нет, здесь буду по кругу ходить и ждать, пока все прозреют…

Марк вдруг понимает, что впервые в жизни разговаривает один на один с девушкой не по работе или учебе, а просто так, по подвернувшемуся вдруг поводу. Такая ситуация всегда пугала его. Но оказывается, это не так сложно. Достаточно только увидеть кита в Патриаршем пруду и получить палкой по голове. Еще сегодня выходной. В академию он шел не по необходимости, а по привычке. Там лучше думалось и писалось. Засевший в голове проект поправки к Конституции (основа второй части дисера) не знал выходных, мучая Марка круглосуточно, хотя речь и шла о каких-то десяти-пятнадцати строках. Вот и сейчас он пытался-таки пробиться сквозь кита и Беллу на первый план сознания Марка, и этому впервые было что противопоставить. Марк прикидывает.

С Маяковки?

Я не езжу на метро.

Такси?

И на такси.

А где ты живешь?

На Чистых!

Пешком пришла?

Прилетела… Конечно, пешком. Не люблю это все.

Показывает на заполнивших Патрики райдеров.

Хожу.

Марк сомневается. Поправка на минуту получает шанс.

Далеко. Почему не на метро?

Давай, пока.

Белла раздраженно взмахивает рукой и направляется к Малой Бронной, ставя Марка перед фактом. Решать надо прямо сейчас. Тщетно ожидать, что Белла вдруг повернется и пригласит пойти вместе. Марк ловит взглядом ее возмутительно грязные пятки, колеблется, переводит взгляд на кита и срывается с места, не без труда обогнув тройку, возможно, на спор фиксирующих мануал самокатеров. Догоняет Беллу уже на пешеходном. С минуту идет рядом, не решаясь заговорить, а Белла будто и не замечает его. И только на углу Малого Козихинского, она как ни в чем ни бывало объясняет, прокричав ему как при встрече в правое ухо.

Теракт в метро… Контузия, шрамы, фобия – полный набор.

Идя по Малой Бронной в сторону Маяковки, Серафим замечает однокурсника по академии в странной, невиданной для Марка компании. Друзьями они не были, хотя и учились вместе не только в академии, но и в испанской школе им. Эрнандеса. От испанского у Серафима осталось только hola и adios, у Марка, победителя Всеросса, по испанскому близкий к носителю уровень. Его выбор юрфака сбил тогда с толку учителей и одноклассников, видевших в нем почти готового доктора филологии. Только в академии Марк признался как-то, что испанский терпеть не мог и занимался им сначала по желанию родителей, а потом по привычке. Другие стороны жизни категорически ушли в сторону. Этот предельный «ботанизм», теперь уже в отношении права, сохранился и в академии. Марк, звезда курса, вел стоический, прямо монашеский образ жизни. Увидеть его теперь в женской компании в неформальной обстановке да еще и по виду с неформалкой дорогого стоило. Но Серафим пересилил профессиональное любопытство к исследованию человеческих душ и не стал мешать личной жизни человека, у которого этой жизни никогда не было. Если не считать одной фотографии.

Серафим однажды удостоился чести побывать у Марка дома. В связи с какими-то книжными редкостями, необходимыми для диплома по программам и уставам русских революционных организаций 19 века. У родителей Марка была огромная, занимающая отдельный кабинет библиотека. На полке над рабочим столом среди прочего он заметил фото Пенелопы Крус. Марк поймал его взгляд и, слегка покраснев, объяснил все Альмодоваром, которого он посмотрел всего, разумеется, в оригинальном звуке. Серафим тогда ухмыльнулся, но про себя. Такие подростковые фотоувлечения для рук давно были не про него, но у Марка в этом смысле, кажется, была задержка в развитии.

Последний разговор был уже после академии, пару лет назад. Столкнулись где-то на Никитском. Аспирантура Марка была ожидаема, а вот работа Серафима его удивила. Он даже поинтересовался, что и как, и Серафим удовлетворил его любопытство в рамках дозволенного. Мол, госбезопасность и все такое. Марк покивал в ответ и, как-то сразу попрощавшись, ушел. И вот еще одна случайная встреча, прошедшая, правда, для одной стороны заочно и без единого слова.

На углу Ермолаевского и Малой Бронной Серафим останавливается на секунду. Да, точно.

Если Пенелопу Крус так постричь и одеть, будет вылитая девушка, что шла с Марком. Что ж, детские фантазии порой материализуются. За Марка можно порадоваться и идти работать.

Выйдя на Садовое через аллею Шехтеля и посмотрев в обе стороны, Серафим таки решает связаться с Конторой. То, что он посчитал на Патриках местечковым сборищем райдеров, очевидно, имеет гораздо более широкий масштаб. Нет, Садовое движется. Но пешеходы тонут в море людей на колесах. Райдеры заполняют почти исключительно тротуары, лишь изредка выскакивая на проезжую часть. Особенно грешат этим разномастные от BMX до шоссейника велики.

Серафим на ходу сбрасывает вопрос и получает спустя несколько минут видео явно для внутреннего пользования. Серафим как раз собирается спуститься в метро, но, уже увидев первые кадры, он отходит к качелям на Триумфальной и заметным со стороны изумлением наблюдает за происходящим на экране.

Ред сквер, как выражаются многие из подопечных Серафима. Конторский беспилот. По таймкоду 6.34. Две группы райдеров вкатываются со стороны Китай-города по Никольской и Ильинке. Первая – велики (гибриды и bmx), вторая – лонгборды и самокаты. Группы не смешаны. Как по родам войск. Каждая чертит свою, заданную общей задачей линию. Всего пять огромных, в два-три роста человека букв. Рисуют очень быстро. Краска в баллонах. Белая. Друг за другом. Выстраиваясь по три-четыре человека в ряд. Заметна долгая тренировка. Учитывая брусчатку и скорость, очень долгая тренировка. Уходят также тремя цепочками по Васильевскому через Большой Москворецкий в Замоскворечье, оставляя на площади огромное, отчетливое «НА Х..», однозначно обращенное в сторону красных стен.

Серафим присвистывает и закрывает видео. Вот это номер!

Хулиганка или заявка на нечто большее?

Некогда думать. В том же сообщении указание ему работать по объекту без изменений. Никаких усилений пока не планируется. И хорошо.

Подожди, подожди…

Серафим вновь останавливается на входе в метро и оглядывается. На некоторых зданиях все те же пять букв, и судя по активности райдеров, они ежеминутно множатся. Это не хулиганство одной группы, а программа. Негативная, но программа. Ясно, против кого и чего, но не ясно, за что.

Обычное дело. Обычное…

Шепчет Серафим и спускается в метро. На эскалаторе пробивает объект наружки. Афанасий Павлов (для поклонников и для Серафима просто «Фан»), что с высотки на Красных воротах, проснулся. Только что. Он любит поспать. Не отказывает себе в удовольствии. Что ж, по таким проще работать. Серафим тоже не прочь выспаться, хотя и удается это в последнее время редко.

При поступлении в академию в целевом наборе в Контору он не значился. Его вызвали весной финального курса и предложили работу. Ну, как предложили. Скорее, он вдруг узнал, где будет работать. В тоне кадровика свободы выбора не просматривалось. Он не удосужился даже объяснить, почему именно Серафим удостоился такой чести, не имея в родственниках бывших и нынешних особистов. Ясность появилась позже. Серафим, так случилось, со второго курса в научном плане занимался оппозиционерами в Российской империи, точнее, морально-правовой основой их деятельности. Придя в назначенный ему отдел, он понял, что проблема с тех пор если и претерпела изменения, то лишь в техническом плане: методами контроля за подопечными да способами распространения ими информации. В остальном борцы с режимом думали так же и мечтали о том же, укладываясь за редким исключением в нехитрую троицу: обличить, взбунтовать, развалить.

Уже через месяц кабинетной работы Серафим был опробован «в полях» и хорошо себя зарекомендовал. Фан был одним из тех, кого вел Серафим. В последнее время шеф позволил сконцентрироваться на нем всецело, естественно, требуя конкретного результата. Его пока не было. Хотя написал и наговорил Фан уже на три-четыре статьи УК, по рекомендации Серафима, его не брали. Он чувствовал за ним нечто большее, чем просто болтовню. На доказательство «интуиций» шеф, скептически ухмыльнувшись, дал три месяца, которые через неделю заканчивались, а ничего существенного, кроме догадок, у Серафима не накопилось. Уже месяц он не просто отслеживает весь исходящий от Фана контент, но и в буквальном смысле висит у него на хвосте, везде и всюду шляясь за ним по городу, но пока все те же статьи и никаких реально угрожающих государству дел. Камеры, микрофоны и маячки, установленные в период посещения Фаном давно отсиживающихся в Юрмале родителей, пока ничего сверх соцсетей и телефонного трафика не дали. Объект стало удобнее контролировать и только. Связи Фана с коллегами по ремеслу отслежены до седьмого колена, но все это только слова и слова, перекладывание известных с императорских времен истин из пустого в порожнее.

Всю эту протестующую публику Серафим еще в студенчестве не для диплома, конечно, обозначил как «говноядцы», набросав казавшийся поначалу шуточным катехизис, к которому периодически до сего дня возвращается, правя написанное и добавляя новое. Неизвестно, зачем. Рукопись, учитывая его статус, явно в стол. Вот и сейчас до начала наружки, на коротких перегонах от Маяковки до Театральной и от Охотного ряда до Красных ворот, Серафим вычитывает текст, который вряд ли когда опубликуют.

КАТЕХИЗИС ГОВНОЯДЦЕВ,

ПОЧИТАЮЩИХ БЛАЖЕННОГО

АЛЕКСЕЯ ПОМОЙНОЕВЕДРОВЫГРЕБНУЮЯМУ.

СПИСОК СЕРАФИМА ГЛЕБОВА, РАБА ЭТОЙ СТРАНЫ.

1. Во всем виноват Старик.

2. Еще лысый труп, что на Ред сквер.

3. Еще все эти, мать их, земли, захваченные прежде и захватываемые теперь, соединяемые в одно целое поколениями, которые никак не могут наконец успокоиться и стать такими, как все, то есть просто людьми, а не Этими.

4. Говноядец – человек совести. Особой, присущей только ему двойной совести. Он круглосуточно ищет говно, но исключительно в Этой стране и нигде кроме, так как по глубокому его убеждению только Этой стране говно присуще как сущностный, изначальный субстрат.

5. Быть говноядцем – честь. Не быть им – быть рабом. Говноядцев в Этой стране единицы, рабов миллионы.

6. Говноядец презирает Это государство в любой его форме, утверждая, что лишь оно одно из всех ушло далеко от истины и проживает говноядец в нем исключительного для одной цели: наискорейшего его разрушения, пусть и чужими руками, чему он всемерно способствовал и будет способствовать.

Серафим еще раз перечитывает пункт шесть и заменяет «утверждая», на «полагая» и читает дальше.

7. Говноядец презирает человека-раба, принимающего Эту страну и ее историю такой, какая она есть, видя в нем существо, лишенное подлинно двойной совести, то есть говно в наивысшем своем проявлении.

8. Между говноядцами с одной стороны и Этим государством и его рабами с другой идет постоянная война, но, обвиняя противоположную сторону в насилии в отношении себя, говноядец должен быть готов с непоколебимой уверенностью применить его против своих противников, как только представится такая возможность. Потому что – это другое.

Серафим выходит на Театральной и, прислонившись к стене, ставит после «война» точку. Меняет регистр в «но», добавляет запятые в деепричастном обороте, сохраняет изменения и переходит на Охотный ряд, где, войдя в вагон, продолжает чтение-редактуру, мельком отметив, что райдеров почти нет в метро. То ли все, кто хотел, уже прибыли, то ли они тусят преимущественно в своем районе, не перемещаясь в другой. Логику этого некогда распутывать. Своих проблем хватает.

9. Все принятые у рабов патриотически-традиционные мысли и чувства заслоняются у говноядца всепоглощающей страстью найти говно в Этой стране и обличить его. Круглосуточный поиск говна не работа, а отдых для говноядца. Только в этом поиске находит он радость и утешение.

Перечитав девятый пункт несколько раз Серафим чувствует непорядок, но пока не находит, что именно в нем не так и закрывает файл на перегоне от Лубянки до Чистых прудов. Проверяет данные по Фану. Дома. Еще не вышел. Как и ожидалось. При всей взбалмошности жизни Фан не чужд режима: раньше десяти из дома ни ногой. Здесь можно быть спокойным. Сбоев в программе за истекающий месяц не было.

Серафим выходит на Красных воротах, первый вагон из центра и сразу заходит во двор высотки. Проходит к Красноворотскому проезду и занимает место наискосок от тринадцатого подъезда, неподалеку от цветочной лавки. Точка обычная и лучше ее не выбрать. Дальше просто ждать и редактировать Катехизис, держа одним глазом подъезд под контролем.