Читать книгу: «Я уеду жить в сказку»

…За меня и за мою семью – спасибо…

За эти слезы чистые, как снег – спасибо…

За миллиарды человек – спасибо…

Этот голос улетает в небо…

Земфира – «Спасибо» (2007)

Двенадцать лет назад

– Тебе здесь правда нравится?

– М-м… думаю, да… хотя пока судить рано. Много чего еще предстоит сделать.

– Ага, например, перевезти посуду.

Бабушка и одиннадцатилетняя внучка дружно рассмеялись: обеих почему-то веселило, что они уже который день пьют чай из пластиковых чашек, а в коридоре переступают через чемодан с одеждой и несколько тюков с книгами. Предметы, пока не нашедшие постоянного места в новой квартире бабушки, возникали в местах самых неподходящих: например, однажды ночью Тома, двигаясь на ощупь в сторону ванной, споткнулась о табуретку, где необъяснимо оказались кофеварка и термос.

Тома с бабушкой убеждали друг друга, что именно необжитость, захламленность квартиры мешает им обеим ее полюбить. Однако знали, что дело было в другом.

– По-моему, вполне неплохо. – Тома отломила кусок пирога пластиковым ножом. – Особенно на кухне, да? В той квартире было не так просторно.

– Точно, совсе-ем не так.

– И балкон, какой тут балкон! На нем можно загорать, читать…

– Читать пока нечего – книги не распакованы. Мне кажется, в молодости переезды мне как-то легче давались. Если бы не родные, твоя мама в том числе, кто знает, сколько бы я прокопалась. Хорошо хоть глобальный ремонт делать не нужно.

– С обоями и потолком все отлично, – с преувеличенным энтузиазмом заметила Тома, и повисла минутная пауза, от которой у нее по спине поползли мурашки.

Девочке захотелось вскочить и крепко обнять бабушку, но она будто оцепенела – даже легкое движение глаз далось с трудом. Ей было страшно, жутко, немного интересно (она не призналась бы себе в этом, но тема смерти таила массу загадок)… и больно. Это была не та мгновенная, привычная боль, которая заставляет переживать после мелких ссор с родственниками и подругами или просмотра грустного фильма, а какая-то новая¸ гложущая, всепроникающая. Тома ощущала ее, когда ела, когда смеялась, когда просыпалась по утрам и ложилась спать ночью – ощущала как торжественную, тяжелую тайну, которая иногда мешала дышать.

После внезапной смерти любимого дедушки она осознала, что смерть реальна. Такое действительно происходит, и не только в книгах и кино или воспоминаниях старших. Тома сделалась недоверчивой и настороженной, точно обласканное домашнее животное, однажды угодившее в капкан. И еще стала бояться оставаться одна – даже на час. Ведь мир стал враждебным, кто знает, чего еще можно было от него ждать.

Бабушка, похоронившая родителей, брата и сестру, не испытывала перед смертью священного трепета. Только вполне обыденная острая тоска заставила ее после кончины мужа продать их общую квартиру и переехать в «однушку», несмотря на уговоры обеих дочерей поселиться под их крышей. Тома мечтала, что бабушка будет жить у ее родителей – одна мысль об этом наполняла девочку гордостью, – однако она смутно ощущала, что это разные миры, которые не должны пересекаться. Есть теплый, светлый, привычный дом мамы и папы, а есть… был похожий на сказочную избушку в безмятежно тихом лесу дом бабушки и дедушки (обычная хрущевка восторженными детскими глазами).

Новое бабушкино жилище ничем не напоминало Томе райский уголок. Просто квартира, лишенная… лишенная… стоило ли рассуждать о высоте потолков, освещении, интерьере и прочей ерунде? Эта квартира была лишена волшебства, потому что в ней не было дедушки.

Добрый дедушка, который кормил ее конфетами, крепко обнимал и целовал перед сном, читал ей сказки – в общем, делал все, что положено доброму дедушке, – ушел навеки. А Тома чувствовала себя ребенком, бессильным перед жизнью, перед смертью, перед страданиями близкого человека – бабушки.

Тома допила почти остывший чай, смяла стаканчик и подняла взгляд. Ей не хотелось бы видеть еще и бабушку печальной и беспомощной. Тогда… тогда мир рухнет! Нет, бабушка сильная и обязательно придумает, как им обеим выбраться из этого мрака. Все будет хорошо. Все будет хорошо?

– Помнишь, мы хотели погулять в том парке неподалеку? Почему бы не сейчас, м? – предложила пожилая женщина, будто услышав мысли внучки.

Спасательный круг. Покинуть эту чужую, холодную (хотя какое там, на дворе май) квартиру.

– Отличная идея! Мне только обуться! – Тома выбросила то, что осталось от стаканчика, и вскочила.

– Подожди, девочка, старухам требуется чуть больше времени, – задорно, совсем не по-старушечьи проговорила бабушка и поднялась с места.

– Ты не старуха, ты моя ба-абушка!

– Одно другому не мешает, а даже наоборот. Вон у меня какая внучка взрослая, куда мне молоденькой быть.

За пределами их маленькой тюрьмы вечер был на редкость приятным. Легкий ветер не давал забыть о том, что лето еще не наступило, но по воздуху, наполненному ароматами цветущих деревьев, разлилась изумительная золотистая нега. Хотелось умиротворенной тишины, нарушаемой лишь шелестом листьев, однако здесь, неподалеку от центра города, об этом можно было только мечтать: обрадованные благосклонностью погоды, на улицу разом выдвинулись и мамы с детьми, и престарелые супруги, и юные влюбленные.

В парке, куда Тома с бабушкой попали через двадцать минут неспешной прогулки, было еще более людно и шумно. Визг детей, скрип качелей, голоса родителей, окликающих своих заигравшихся малышей, щебет подружек-школьниц, обсуждающих суперважные новости… Томе показалось, что свободных лавочек нет, однако бабушка уверенно двинулась в глубину парка, где их ждала аккуратная пустая скамейка со спинкой. Она стояла в уютной тени дерева – хотя в этот час спасение от солнца было не так актуально.

И здесь… здесь они нашли пристанище, как утомленные долгой дорогой путники. Здесь, в самой гуще жизни, они спрятались вместе со своей болью. Ни тогда, ни после Тома не могла объяснить, что заставило ее ощутить все это – ведь они всего лишь сидели в парке майским вечером. Говорят, так бывает, когда обретаешь что-то свое: дом, человека, место в мире.

Ей хотелось думать, что бабушка чувствует то же самое, хотя она вполголоса, неторопливо говорила о других, обыденных вещах: то вспомнила, что надо купить батон, то принялась перебирать названия деревьев, чтобы понять, какое из них цветет перед ними, то с улыбкой ткнула носком разношенной сандалии в сторону деловито проползавшего мимо муравья: «Смотри, как спешит – наверное, его ждут где-то». Тома про себя отметила, что уже вроде бы оказалась там, где ее ждали. Кто? Не суть.

Она прислонилась головой к бабушкиному плечу и почувствовала ее ладонь на своей руке.

– Не холодно, девочка?

– Очень тепло.

– Неплохой парк, а? Как игрушечный. Все красивое, блестящее, свежевыкрашенное… надеюсь, только не эта лавочка.

– Я всегда буду помнить это место, ба. Кажется, я ему принадлежу.

Улыбка сползла с бабушкиного лица. Она помолчала, осмысливая услышанное.

– Ого. Ты тонкий человек. Не растеряй это.

В тот вечер они больше не говорили о парке и необъяснимых ощущениях Томы – некоторые вещи не нужно проговаривать вслух. А парк стал единственным местом, где она теперь не боялась оставаться одна.

Она приходила – всегда на одну и ту же лавочку, а если та была занята, терпеливо ждала на качелях неподалеку – и слушала плеер, читала, мечтала, обдумывала все на свете, иногда болтала с устраивавшимися рядом старушками и молодыми матерями. А потом бабушка забирала ее с собой по пути в булочную, где, как они выяснили, продавались самые вкусные французские батоны. Вместе они возвращались в неприветливую, но ставшую почти привычной квартиру. Иногда вечером за Томой приходили родители, иногда она оставалась у бабушки – и чай они пили уже из нормальных, прочных чашек, а книги стояли там, где им было положено. Только термос с кофеваркой пока не нашли своего места.

Дни были светлыми и длинными – без уроков, без суеты, в уютном жарком мареве. Так они пережили то лето.

Сейчас

Боль в груди. Адская, всепоглощающая, как будто в нее вкрутили гигантский раскаленный винт. Почему никто никогда не говорил Томе, что эмоциональная боль может столь мучительно ощущаться физически?..

Она вырубила будильник (понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что он все еще звенит) и со стоном натянула одеяло до подбородка. Мысль о том, чтобы встать и идти как ни в чем не бывало на работу была дика и невыносима. Впрочем, невыносима была любая мысль в принципе. От этого огненный винт вкручивался глубже.

Рука машинально потянулась к телефону. Сказать начальнику, что заболела. «Нет, Петр Иванович, не ОРВИ. И не грипп. Просто разбитое сердце, знаете ли. Что значит блажь?». Тома и сама до недавнего времени была уверена, что все это не более чем выдумки романистов на потребу чувствительным барышням, и вообще неконтролируемые эмоции – чушь собачья. Даже если поссорилась с красивым мальчиком и кажется, что жизнь кончена, можно пробежаться по магазинам, съесть мороженое, заглянуть с подружкой в клуб, поймать на себе десяток-другой восхищенных мужских взглядов – и ты снова на коне. Вместо этого лежишь и страдаешь – значит, сегодня тебе так хочется. Раз чувства твои, то ты ими и управляешь.

Как выяснилось, Тома ничего в этом не понимала. Ее прежние увлечения были подобны цветным лентам: разные, но по сути одинаково легкие, они то едва скользили по коже, то опутывали ее, но их можно было просто разрезать. Влюбившись в него, Тома точно оказалась распиленной пополам на столе фокусника: она понятия не имела, что происходит и произойдет дальше, но твердо знала, что полностью находится в его власти.

Его звали Дмитрий. Называть его, даже про себя, Димой ей претило: именно полное имя казалось ей более весомым, даже царственным, как и его обладатель. Тома любила Дмитрия семь долгих месяцев. Он вместе с женой и сыном переезжал в другую страну, и это значило, что встретятся они нескоро, а вероятнее всего, этого не случится никогда. Да, они и раньше виделись вживую нечасто, но у нее, как теперь выяснялось, были смутные надежды на перемены.

Причина переезда была связана с работой Дмитрия. Он зачем-то пытался объяснить ей подробности, но она его почти не слышала. После того как прозвучало роковое слово «Англия», безутешная Тома могла только молча плакать, кусая костяшки пальцев, чтобы рыдания не услышали соседки. Дмитрий, от которого не было смысла что-то скрывать (утаить чувства такой силы от их объекта сложнее, чем замазать тональником кровавую рану), увещевал по скайпу, что так будет гораздо лучше – видимо, опять же для него и его семьи, – страдальчески вздыхал и, сбиваясь, снова и снова говорил, что Тома должна перестать переживать. Но она не переставала.

Едва они попрощались и слегка искаженное камерой худощавое лицо Дмитрия с печальными серыми глазами исчезло с экрана, Тома впервые с удивлением и ужасом ощутила этот винт у себя в груди. Ей пришлось даже схватиться за стол, когда она поднималась, чтобы налить себе водки. Тома в жизни не пила ничего крепче десятиградусного вина, но почему-то решила, что такую боль может притупить лишь водка.

Бутылка «беленькой» хранилась у нее в медицинских целях: Тома растиралась, когда сильно замерзала или заболевала. Она решительно открутила крышку, но от одного запаха, ударившего ей в лицо, девушку замутило. Тома поняла (нет, для понимания она была слишком оглушена горем – скорее, интуитивно ощутила), что от одного глотка ее просто вывернет. Она похоронила идею выпить и мучительной, неуверенной, как у старика, походкой направилась к кровати, где и провела весь вечер и всю ночь. Винт причинял невыносимые страдания, и Тома была уверена, что не доживет до утра. Что-то разорвется внутри, и это освободит ее навсегда. Однако утро – странно – наступило, хотя облегчения не принесло. Да и было ли оно возможно?..

О том, чтобы поделиться с кем-то, не было и речи: они не поняли бы ее чувств, покрутили бы пальцем у виска. Как можно так сильно любить женатого мужчину, если у тебя с ним практически ничего не было и он изначально ничего тебе не обещал? Когда-то и она рассуждала так же.

В трудные дни – ну или те, которые она считала трудными раньше: из-за авралов на работе, ссор с подружками, головной боли или внезапной непогоды – Тома обычно находила чем себя утешить. Например: сколько бы ни навалилось дел, в перерыве выбегу за ванильным капучино, перед сном посмотрю фильм с Эштоном Катчером… Такие простые обещания, данные себе, позволяли Томе почувствовать почву под ногами и уверенность в том, что даже самый дурной день можно скрасить – хотя бы в финале.

Улучшить ее теперешнее состояние такими банальными способами не представлялось возможным. И все же она бессознательно уцепилась за то, что на дворе пятница и ей предстоят выходные в одиночестве. Редкое удовольствие, которое выпадало ей… когда в последний раз? Она не могла вспомнить. Надя, Катя и Соня – кто-то из них всегда был дома, и если Соня, в полном соответствии со своим именем, в свободное время предпочитала спать, то шумные и энергичные Надя с Катей вечно чем-то гремели, громко болтали, готовили на кухне под отвратительную русскую попсу.

Две недели назад вдруг выяснилось, что эта «сладкая парочка» собирается провести выходные в гостях у Надиных родственников. Одно это стало для Томы громадным облегчением, а тут еще Соня решила пожертвовать двухдневным сном и укатить куда-то с бойфрендом – он вроде сделал ей замысловатый сюрприз (несмотря на свою пассивность, девушка очень быстро встретила в Москве парня). Таким образом, съемная квартира оставалась в полном распоряжении Томы на два дня. Пока на нее не обрушилась новость об отъезде Дмитрия, девушка думала об этом с упоением, почти как о собственном отпуске. Сейчас это уже не имело такого значения, но по крайней мере Тома могла побыть со своей болью наедине.

«Уже пятница», – продолжала твердить она себе, но стоило ей на секунду вдуматься, как на горизонте маячил и понедельник – начало новой недели, в которой точно не будет места надежде и вообще хоть чему-то хорошему. Дмитрий с семьей улетал в воскресенье.

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Тома глотнула воздух и остервенело потянула на себя ручку входной двери. Незаметно для себя утром она успела умыться, одеться, причесаться и даже припудриться. Поела ли? Нет, кусок в горло не лез. Общалась ли с соседками? Может, перекинулась парой слов.

По дороге на работу Тома ни разу не посмотрела ни на часы, ни вокруг. До нее будто издалека доносились гул подъезжающего к станции метро поезда, голоса прохожих, стук каблуков по асфальту, а потом – мелодичный сигнал, возвещавший о том, что офисный лифт приехал на первый этаж. Вместе с ней в кабину впихнулось человек шесть.

– А кто вы по гороскопу? – раздалось у Томы над ухом.

Она не сразу осознала, что обращаются к ней. Незнакомец повторил вопрос, и только тогда она подняла голову. Полноватый и почти лысый мужчина лет пятидесяти улыбался Томе чересчур жизнерадостно, и она, слегка отшатнувшись, пробормотала:

– Близнецы.

На лице мужчины появилась гримаса грусти и сочувствия, точно она сообщила ему о смерти своего родственника.

– Близнецам сейчас тяжело, но сегодня их ждет сюрприз. На первый взгляд, не очень приятный, но при ближайшем рассмотрении…

Лифт остановился – к счастью, на ее этаже, – и Тома выскочила из кабины, не дослушав странного собеседника. «Неприятных сюрпризов мне хватило, спасибо».

Тома работала секретарем в торговой фирме. Официально, конечно, ее должность называлась «офис-менеджер», и она не подносила начальнику кофе, а занималась в основном звонками и документацией. Ну ладно, еще закупала канцтовары и заправляла принтер. Но по сути это была именно та работа, которой Тому пугали в детстве («И кем ты с тройками потом будешь, секретаршей??» – в самом этом слове виделось что-то непристойное, особенно если учесть, каким пренебрежительным тоном выплевывала его мать). Забавно, но теперь мама, наоборот, радовалась, что Томе удалось «прекрасно устроиться в Москве».

В целом все было не так плохо: офис в центре города, всего в пяти минутах ходьбы от метро, зарплата… ну, не фонтан, но на нее можно было прожить, даже платя свою долю за квартиру. А уж если бы Тома сидела на строгой диете и ни при каких обстоятельствах не покупала себе ничего, кроме самого необходимого, глядишь, зашиковала бы. Она нашла идеальный ответ на вопросы о работе: «Тружусь в сфере продаж, но, Боже упаси, не продавцом». После этого уточнения новые знакомые обычно замолкали и смотрели на нее с уважением, видимо, мысленно примеряя на хрупкую девушку должность администратора или директора.

Иногда Тома спрашивала себя, кем работала бы со своим странным дипломом гуманитария, если бы перед ней не стояла задача зацепиться в Москве. Возможно, она могла бы повыбирать чуть дольше и найти творческую профессию… какую? Так далеко ее мысли не заходили.

– Петр Иванович тебя обыскался. – Гламурная помощница директора Полина, москвичка в десятом поколении, о чем она упоминала по случаю и без, не удостоила Тому ни взглядом, ни приветствием. – Надо отвезти документы партнерам. Именно отвезти, по почте они не хотят. По дороге купи картридж для принтера.

Слова доходили до сознания Томы медленно, все воспринималось отстраненно, как сквозь вату.

Девица с остервенением клацнула наманикюренным пальчиком по клавише и, все так же не поворачиваясь к Томе, осведомилась:

– Ну и на звонки я, что ли, отвечать должна?

Звонки? Какие звонки? А, да. Кто-то звонит.

– Здравствуйте, компания… – На секунду в голове у Томы мелькнуло, что она забыла название компании, в которой трудилась полгода, но губы сами произнесли правильное слово.

На том конце провода от Томы чего-то хотели. Ее о чем-то спрашивали. Она что-то отвечала. А в это время внутри нее разверзалась черная пропасть размером с океан.

***

– Это тебя.

– Меня? – Тома едва успела вернуться в офис после выполнения своих заданий и только зашла в кабинет.

– Тебя, тебя. Звездочка, сто шесть, или?.. – Полина ненавидела отвечать на звонки и была очень раздражена.

– А?

– Как на тебя переключить?

– Я… не знаю.

В офисе был многоканальный телефон. Странно – Тома знала, как переключить на начальников, на бухгалтера, на отдел рекламы, кадров… а вот на себя – нет. Переключала всегда она. На работу ей никто не звонил – писали в рабочий чат.

Простонав нечто похожее на «Господи, за что мне это», Полина пробежалась пальцами по кнопкам (так она помнила комбинацию – зачем тогда спрашивала?), и черный телефонный аппарат на столе Томы зазвенел мелодично и почему-то тихо. Для нее одной.

– Алло, – без всякого выражения произнесла она в трубку.

Кто это мог быть? В тот момент это было последнее, что ее интересовало. Но раз кому-то она понадобилась, надо ответить. Таковы правила.

– Девочка, как ты меня напугала. Выключила мобильник – и что я должна думать? Нашла номер твоей конторы в телефонном справочнике…

Телефонные справочники – они что, еще существуют? И там есть этот номер?

– Привет, бабушка. Все в порядке?

– Я хотела сделать тебе сюрприз, а потом поняла, что у меня нет твоего точного адреса, так что…

«Сюрприз»… вроде кто-то уже произносил сегодня Томе это слово, причем с негативным подтекстом.

– Ты говорила, что будешь одна в выходные, и я, чтобы ты не чувствовала себя одинокой, решила тебя навестить! Я соскучилась, моя девочка!

Нежный, ликующий, домашний голос бабушки не вязался с казенной рабочей обстановкой. Странно было уже то, что Тома слышала его, сидя в офисном кресле в юбке-карандаш у экрана слегка запылившегося монитора.

Сначала Тома подумала об этом. Потом до нее дошло.

– Ты приезжаешь?!

– Я уже на вокзале, жду поезда, девочка! – Так называла ее одна только бабушка – с неизменной теплотой. – Надеюсь, это не нарушит твои планы? Ты сказала, что ничего особого не планируешь…

Да. Не планировала. Только пореветь и, возможно, все-таки выпить. Следующие вероятные этапы праздника жизни – тошнота и головная боль. Возможно, получилось бы поорать в пустой квартире («Что, правда, я собиралась это делать?!»). Но нет. Придется чинно пить чай с бабушкой, водить ее по картинным галереям и… э-э… а что они там обычно делали вдвоем?

До недавнего времени бабушка была для Томы самым близким человеком. Не считая пары подростковых лет – тех самых, в которые модно демонстрировать свою моральную независимость от взрослых (при полной финансовой зависимости), – Тома всегда делилась с бабушкой сокровенным.

Знала ли она о внучке все? Разумеется, нет – подобным не может похвастаться никто, включая семью, а иногда и начиная с нее. Однако бабушка была осведомлена не только об оценках Томы, но и о том, с кем внучка дружит (и с кем еще дружат ее подруги), к кому неровно дышит (и почему «ба-а-а, все кончено-о!»), от какого фильма приходит в восторг. Бабушка, в свою очередь, пересказала Томе немало историй, которые до этого держала при себе.

Она была единственным человеком, от которого Томе действительно было тяжело уезжать после института. Девушка не смогла бы объяснить упрямого стремления жить именно в Москве – да, туда собирались подруги, но у нее-то своя голова – и оставила бы это на уровне каприза, эффектного, как в кино, но необходимость разлуки с бабушкой заставляла Тому спрашивать себя, стоит ли оно того. Самоанализ давался ей непросто, и в итоге, найдя какое-то более или менее разумное объяснение, которое, впрочем, уже забыла, девушка с облегчением поставила на этом точку. Притом бабушка, кроме «Ты уверена?», никаких вопросов не задавала. Иногда – на самом деле очень часто – она бывала более чем понимающей.

В поезде по дороге в Москву Томе приснилось, что бабушка умерла, и она проснулась среди ночи в слезах и суеверном ужасе – еле дождалась утра, чтобы по телефону убедиться в том, что все хорошо.

В свои семьдесят восемь бабушка была относительно здоровой и выносливой женщиной: из тех, что утром жалуются на ломоту в суставах, а днем уже идут в магазин или на почту за пенсией. Уход ей не требовался, хотя с этим-то проблем бы не возникло: отношения с Томиными матерью и теткой, да и их мужьями, были прекрасными. Речи о том, что Тома бросала беспомощную старушку на произвол судьбы, не шло, тем не менее девушку не покидало безотчетное чувство вины. Тома ощущала себя бессильной и одновременно жестокой.

Каждый звонок бабушки превратился в испытание: в первые мгновения, слыша в трубке знакомый теплый голос, Тома улыбалась, на душе у нее становилось легче и светлее, однако разговор почему-то не клеился. Как будто отъезд заставил ее сменить язык, на котором они общались раньше – язык эмоций, язык откровений – на обычный, «для всех». Фраза «как твое здоровье?» звучала официально, как от лечащего врача, а ежедневное «у меня все хорошо» было настолько мертвым, насколько вообще могут быть слова.

Чувствовала ли это бабушка? Томе казалось, что да. Возможно, страх, что бабушка заговорит об этом, заставлял внучку держать внутреннюю дистанцию. Со временем Тома стала звонить чуть реже, состоящая из десяти фраз дежурная беседа начала казаться вполне нормальной, и даже с мыслей о бабушке Тома старалась быстро переключиться на менее сложные и многослойные.

– Сколько мы не виделись, полгода? – зачем-то брякнула девушка.

– Да нет. Восемь месяцев. Ты приезжала на новогодние праздники, а сейчас сентябрь.

– М-м… а… да…

Те праздники, которые Тома хотела использовать для реабилитации перед родственниками, неожиданно для нее обернулись одной сплошной тусовкой. Ее хотели видеть все друзья, каждый куда-то приглашал, она успела и небольшой роман закрутить – и в итоге с семьей за все дни провела не необходимый, а прямо-таки неприличный минимум времени. И опять чувство вины – и желание заглушить его, поскорее сев в поезд, чтобы отрыв от родных снова стал как бы вынужденным и объяснимым.

– Так во сколько тебя встречать?

Полина покосилась на Тому с подозрением, точно предполагала, что та сорвется с работы прямо сейчас. Но бабушка приезжала в восемь вечера.

«Восемь часов. Если уйду с работы ровно в шесть, то успею заехать домой и быстро прибрать… нет, наверное, не успею…» С детства жившая в не очень большом городе, Тома продолжала думать, что до любого пункта можно добраться максимум минут за сорок пять.

«Нет. Смогу только купить продуктов. И, видимо, с ними поеду на вокзал».

Необходимость переключиться со страданий к генерированию решений не приносила облегчения – винт в сердце никуда не делся, а мысли о других вещах… они ничего не меняли и не вписывались в картину мира.

Едва Тома положила трубку, телефон снова зазвонил. На сей раз это был начальник.

– Я прислал на почту документы, которые нужно привести в порядок к совещанию акционеров.

– Хорошо, Петр Ива…

– Они приедут в восемнадцать ноль ноль. Тебе надо остаться, вдруг им еще что-то понадобится.

– Но…

– Ничего страшного, отдохнешь в выходные. Это не затянется дольше, чем на час.

Когда шеф бывал таким категоричным, спор с ним смысла не имел – он все равно никого и ничего не слушал. Не будь Тома такой раздавленной, она бы наверняка рвала и метала: ведь теперь она может не успеть к бабушке! Но в тот момент очередная сложность воспринималась ею почти как должное.

Вместо 18:00 акционеры собрались к 18:20. Тома принесла им кофе (это была ситуация, когда за кофе все же отвечала она). Акционеров было всего трое, но они совещались с начальниками и между собой до бесконечности. Разумеется, гламурная помощница Петра Ивановича тоже была там – сидела, как обычно, закинув ногу на ногу в своих туфлях на восьмисантиметровых шпильках, и с умным видом взирала то на одного, то на другого. Делала вид, что внимает каждому слову… или действительно внимала, как знать.

В 18:40 раздался звонок: в зале заседаний требовались какие-то дополнительные бумаги. Их Тома не готовила и вообще, кажется, в глаза не видела. Не слишком торопясь и постоянно смотря на часы, она таки отыскала нужные документы и сама же этому вяло удивилась.

Судя по всему, «прозаседавшиеся» и не думали закругляться – то, что наступил вечер пятницы, их не волновало. Тома не питала особых иллюзий по поводу своей всесторонней осведомленности о делах компании, но уж вряд ли они были настолько плохи, чтобы продумывать антикризисный план на ночь глядя перед выходными.

В 19:00 Тома вдруг начала злиться. Она не ожидала, что окажется способной на это; гнев, очевидно, копился в ней довольно долго, и теперь от его разрушительной волны девушку бросило в жар. Она не смогла бы сформулировать, что бесит ее больше: неторопливые акционеры, сорвавшиеся «планы» на субботу и воскресенье или… грядущий отъезд Дмитрия.

Яркая вспышка отрицательных эмоций ненадолго перекрыла и боль, и все куда более сложное и противоречивое. Происходящее стало видеться плоско и оттого казалось еще более отвратительным: «Ему плевать, плевать на меня. Мог бы быть со мной и побережнее. Мог сказать что-нибудь теплое на прощание!.. А бабушка – почему ее угораздило соскучиться именно сейчас? Неужели не понимает, что, постоянно живя с тремя соседками, я буду рада уединению?! Неужели это нельзя было ощутить в моем голосе, когда я говорила ей о том, что их не будет?! Она так плохо меня знает?!»

Если бы Тома не злилась, она вспомнила бы, что с одиннадцати лет – и об этом была прекрасно осведомлена вся ее родня – боялась оставаться дома одна надолго и не ходила без сопровождающих даже по магазинам. Именно поэтому Тому поначалу не только не пугала, но и вдохновляла идея жить с подругами. Однако это оказалось сложно – приходить в шумную квартиру не с гулянки, а с работы, когда тебя, уставшую, не укрывают пледом и не кормят супом, как сделали бы родные, а лишь раздражают. Так что уже через несколько недель Тома стала ценить уединение, но совершенно забыла сообщить об этой перемене близким. Как и много о чем еще.

Фактически все, что знала о Томе семья после переезда, – название фирмы, куда она в итоге устроилась, и то, что в целом «дела идут нормально». Был еще ворох бесполезной информации, призванной забить паузы в разговорах: пробки, погода, нелепый наряд попутчицы в метро, вкус кофе в автомате. Ну не рассказывать же было о том, что правда важнее всего.

Тома прошлась взад-вперед по кабинету, схватила со своего стола подставку для ручек и карандашей и уже собралась запустить ею в стену. Она представила, как канцелярские принадлежности искрами разлетаются по кабинету, треснувшая подставка валяется в углу… а дальше что? Кому все это собирать? Луч здравого смысла, вкравшийся в пелену чистого гнева, заставил Тому обреченно опустить руку. Чудом избежавшая страшной участи подставка вернулась на стол.

В 19:20 Тома приняла смелое решение выждать десять минут и «что-нибудь предпринять» – в голове это звучало примерно так. Очевидно, устрашившись ее всепроникающей грозной ауры, акционеры решили разойтись в 19:27. Начальник так и не зашел сказать, что освобождает ее: услышав голоса в коридоре и увидев Полину, Тома вырубила компьютер, схватила сумку и джинсовую куртку и ринулась к выходу. Чуть не сбила помощницу директора с ног – та что-то процедила, но плевать.

В коридоре Петр Иванович с пасмурным видом пожелал ей удачных выходных – правда, из его уст это прозвучало как проклятье. Возможно, совещание прошло не так уж гладко, но это Тому тем более не волновало.

Лифт в офисе работал до семи вечера, поэтому спускаться пришлось по лестнице. Естественно, по дороге Тома не встретила ни души: работавшие в здании люди давно наслаждались заслуженным отдыхом. Уже на первом этаже, несясь мимо «мертвого» лифта, она мимолетно вспомнила встречу с лысоватым «астрологом», но не смогла воспроизвести в памяти его предсказание.

О покупках не могло быть и речи: времени и так не оставалось. Если Тома когда-то и представляла, как во взрослой жизни будет принимать бабушку у себя, то ни адская спешка, ни пустой холодильник (соседки решили не закупаться перед своим отъездом, а Тома просто не стала этого делать), ни, само собой, злополучный винт в планы не вписывались.

Путь к вокзалу был длиннее, чем она ожидала. Некоторые станции внезапно оказались перекрыты из-за ремонтных работ, о которых наверняка сообщали в новостях заранее. Тома в лучшем случае перелистывала вылезшие в «Яндекс» особо скандальные новости о зарезанных женах, упавших самолетах и авариях с двадцатью пострадавшими – и их воспринимала скорее как бредни новомодного автора, чем как что-то имеющее отношение к ней и ее жизни.

Во время второй пересадки Тома вспомнила, что у нее разрядился телефон. Бабушка могла позвонить. Судя по станционным часам, до прибытия ее поезда оставалось всего десять минут. Томе захотелось сесть, закрыть лицо руками и замереть, как смирившийся со своей участью путник в ночном снежном лесу.