Иван Белов

Хранцузская сторона прекрасна собой и всяким богата, и тепло там дивно, и о снеге с морозом не слышал никто. Ажно обида взяла, на кой черт мы в таком зажопье живем, что и подумать грешно. На Руси осень в разгаре, а тут цветочки цветут, и бабочки пырскают. А

Сплю. Снов не вижу, наяву грежу. Проклятый Богом и людьми, себе ненавистный. Могилой мне – камень, внутри – сухие кости и мертвая плоть. Ища спасения, обретаю тьму без теней и черную бездну. Кричу во все горло, но крик мой нем.

Студеный ветер гнал поземку первого снега, набивал колючую крупу за шиворот и в сапоги, кусал за лицо. Трофим Смага прикрыл рукою глаза и вполголоса чертыхнулся. Нет службы хуже, чем в такую погоду на воротах стоять. Лучше нужники солдатские чистить, дерьмо в бадейке носить. С острожного вала открывалась белая пустошь, изгиб подмерзшего Иртыша и черный окоем задремавших лесов. Тобольск, малая кроха Руси, крепость на высоком речном берегу. Вокруг – накопившаяся ненависть, чужая земля. За надежными деревянными стенами мир иной, непонятный и страшный, пахнущий кровью и колдовством. Ночами в метели хохотали снежные ведьмы, оседлавшие мертвых волков, подводные чудища с треском ломали лед на озерах, а с древних могильников несся призрачный вой. – От завернуло, – притопнул напарник, Евсей Косорот. – В тепло бы, да бабу под бок. – Ага, жди, – Трофим кривенько усмехнулся. На дороге появилась темная точка. Гости в острог сегодня шли неохотно, с утра проскочил меховой обоз да притащилась стайка крикливых вогулов с нартами, полными рыбы. Визг ветра принес неясное, равномерное бряканье. До идущего осталось саженей сто. – Двое их, – сказал глазастый Евсей. И правда, черная точка обернулась двумя прижавшимися друг к другу людьми. Девочка-сибирячка с плоским лицом тренькала колокольчиком, поддерживая под руку высокого, тощего мужика, обряженного в лохмотья. Мужик был одноногий и неуклюже скакал, опираясь на сучковатый костыль. Пара доковыляла до ворот, и Трофим зябко поежился. У мужика не было глаз. Он стоял грязный, обросший и запаршивевший, пялясь куда-то мимо солдат жуткими незрячими дырами. Мокнущая кровяная корка потрескалась, сочась зеленоватой гнильцой. – Чьих будете? – поборов оторопь, поинтересовался Трофим. Девочка в ответ замотала головой и залепетала по-своему. – Не понимаешь? – вздохнул Трофим и осекся. Слепец, услыхав голоса, сдавленно замычал. В беззубом рту ворочался обрывок черного языка. Девочка заговорила быстро-быстро, успокаивая спутника, и повела его за ворота. Мужик стонал, сипел и пробовал вырваться. Под сводами башни они упали, и слепой забился в снегу. Девочка гладила по грязным спутанным волосам и ласково ворковала. – Дочка никак, – предположил Евсей. – Эй, подь-ка сюды, – Трофим вытащил из-за пазухи кусок сухаря. – Не бойся, дуреха. Девочка равнодушно посмотрела на хлеб и еще теснее прижалась к слепцу, словно кроме любви и заботы их связывало что-то еще. Что-то страшное и голодное, до поры сокрытое в подступающей темноте… (девятью днями ранее) Подыхать не хотелось, но ноги подкосились сами собой, и Игнат Забелин рухнул плашмя, подмяв жухлый брусничник и россыпь истекающих черной слизью, дряблых грибов. Обрывок сальной веревки вырвался из рук и уполз грязной змеей. Игнату было плевать, истрескавшиеся губы жадно зачмокали, обсасывая влагу с бархатистого, отдающего болотиной мха. Распухший, по-кошачьи шершавый язык ворочался во рту огромным червем. Изможденное тело сводили судороги, в глазах темнело